Интервью Адалло Алиева газете «Литературная Россия» 4 сент. 2015 г. (неполное)
– Адалло… Как к вам правильно обращаться?
– У нас не принято называть отчество у старших. Мухаммад Мухаммадович – так не говорят. Но оттенок в произношении имени Мухаммад и твоё выражение лица будут заменять обращение по отчеству.
– Известно, что вас многое связывало с русским поэтом Юрием Кузнецовым. Не могли бы вы поделиться историей вашего знакомства?
– Да, мы были хорошо знакомы. Начну вот с чего. Меня переводили многие. Наверное, человек 18 или 20 разных писателей в разное время. Если перевод был на уровне, я допускал это, несмотря на какие-то порой жёсткие расхождения. Однако, понимаете, я всегда ставил на весы свой оригинал на своём языке и перевод. Но однажды мне пришлось полностью уступить Кузнецову.
Речь идёт о моём стихотворении ‘Старик’: этот старик идёт, с того самого дня, как помнишь ты себя на земле, как тень, впереди тебя; ты идёшь по полю, а он подымается на гору; пока ты на гору подымаешься – он уже спускается; ты переходишь леса – а он уже там; и так он продолжает идти и идти… И конец такой: этот старик – я. Выразить эту мысль поэтически оказалось очень трудно. И на аварском языке, на котором я пишу, у меня не получилось её сделать, как яблочко, кругленькой. Я не доволен своей концовкой. Но, когда я увидел перевод Кузнецова этого стихотворения, признал, что это единственное стихотворение, которое кто-либо из переводчиков сделал лучше моего аварского оригинала. И я, не стесняясь, читаю его на русском языке и говорю при этом, что оно намного лучше на русском. Вот это мастерство: когда произведение становится фактом литературы на другом языке. Это не мертворождённое произведение. Он оживил его на русском языке.
Потом начали подражать этому стихотворению – другие начали писать нечто подобное. Но у них не получалось, и получиться не могло! Потому что это мне пришло в голову, а не им. А то, что пришло мне в голову, очень хорошо легло в голову Кузнецову. И тогда я понял, что это настоящий большущий мастер поэзии. Вот что я могу о нём сказать. Его собственным творчеством я тоже восхищался. Хотя сейчас уже не помню конкретных произведений. Я читал его много раз. Мы дружили.
– Над чем вы сейчас работаете, о чём думаете?
– Как раз перед отъездом я дал в Дагестане интервью одному местному журналу. Там речь шла о переводных произведениях. Я издал сейчас двенадцать томов своих произведений. И один том только что вышел. Это подстрочные переводы. Я предлагаю подстрочные переводы на русский, а не художественные. Почему?
Поэты так думают, что вот они, умницы, умеют рифмовать и т. д., а остальные ничего не могут. А я говорю: читатели тоже сами с усами, не надо этими рифмами и т. д. кормить их, они сами найдут, когда намёк автора, то есть его подстрочник, и чувство, то есть чувство поэзии читателя, совпадают, именно тогда совершается чудо – искусство. Поэтому-то многим поэзия недоступна. Подстрочный же перевод не даёт человеку осмыслить этот намёк в себе, развивать это в себе – писать для себя, помимо автора, продолжая и обобщая то, что написал автор. Вот такие мысли мне пришли. Не знаю, прав я или нет.
Дело в том, что многие национальные поэты, в том числе и я, в советское время стремились к тому, чтобы издавали их книги в Москве. Потому что тогда их все узнавали, и, кроме того, в Москве стихи было легко издавать. К этому стремились. Но потом начали жульничать. Стихов у них нет, а они читают какое-нибудь латиноамериканское стихотворение, делают какой-нибудь аварский текст и этот подстрочник подносят переводчику. А переводчик делает уже с ним что хочет.
Меня часто упрекают за следующие мои слова (цитирует своё недавнее интервью в дагестанском журнале): ‘Как бы неприятно ни было, придётся привести ещё лишь один из множества примеров небрежного отношения самих авторов и их переводчиков к своему труду. Вот отрывок из достаточно длинного стихотворения одного маститого, скорее, мясистого поэта…’. Опубликовано целое интервью, но в нём мои критики ничего не видят, а заметили только это словцо «мясистого», за которое меня упрекают.
Поэтому я пишу: ‘В заключение для назидания скажу следующее: Коран ниспослан в стихах. Поэты (истинные!) всегда помнят об этом’. Поэт не должен ничего искривлять. Он должен быть прям. ‘Понимаешь, перед родным адабиятом (литературой) надо быть даже чище падающей с неба снежинки’. Вот так я представляю работу поэта – он должен быть чист!
– А есть ли у вас любимые поэты, которые в полной мере соответствуют этому высокому критерию?
– Дело в том, что где-то после 1887 года, как мне подсказывают мои наблюдения, аварский литературный процесс изменился (я не трогаю ни лезгинский, ни кумыкский, ни другие, потому что не являюсь в них специалистом и не знаю эти языки, поэтому буду говорить только об аварском). Раньше аварские поэты были настолько чисты перед поэзией, что, казалось, будто каждое своё слово они грели где-то под сердцем. И писали только тогда, когда были этим словом довольны.
– Можете назвать для примера кого-то из этих поэтов?
– Вам эти имена ничего не дадут. Например, Махмуд из Кахаб-Росо… Дело в том, что хотя и есть переводы на русский язык, но этих поэтов невозможно перевести…
– А вообще в мировой поэзии у вас есть любимые поэты?
– Я почему-то в юности Гейне любил… А сейчас как-то отошёл от этого. Мне уже самому пора статую ставить… (смеётся) Шучу.
– Вы продолжаете до сих пор писать стихи?
– Уже двенадцать томов сейчас издал. Там, правда, не всё стихи. Но из них три больших тома – чисто стихи. По-настоящему нового я написать сейчас не могу, а зачем повторять старое? Это было бы уже избыточностью с моей стороны. Зачем? Это уже не интересно. Новое найти в наше время – не так просто. Это очень сложная задача. Хотя это от поэта не зависит…
Знаете, что один шейх в Дагестане мне сказал? (Вообще шейхи – очень культурные люди, очень умные, много знающие и уважительные.) Муфтий Дагестана однажды позвонил мне и говорит, что вот такой-то шейх сидит у него дома и просит, чтобы я прочитал ему поэму, которая тогда ещё не была опубликована.
Он сказал: ‘Не думай, что это ты написал. Когда ты сидел и писал, над твоей головой был ангел и каждую букву кидал под твоё перо…’. Такую оценку я не слышал, чтобы кто-нибудь получал…
– А у вас у самого действительно было такое ощущение, когда вы писали, что ангел кидал вам буквы под перо?
– Нет, откуда! (смеётся)… Но он, видите ли, дал такую очень серьёзную оценку. Он, между прочим, сам – тоже поэт. Издавал много книг. Хороший был поэт религиозный.
– Как его имя?
– Саид-Эфенди.
– А та ваша поэма, о чтении которой вы рассказали, как называется?
– ‘Живой свидетель’. Она ещё не переведена. И вряд ли в ближайшее время будет переведена. Сейчас с этим трудно… Я нынче в таком состоянии… Всё внимание властей сосредоточено на Расула Гамзатова. Он, и больше никто и нигде быть не должен.
– А в двадцатом веке на аварском языке кто для вас является серьёзной величиной?
– Я мог бы назвать отца Расула Гамзатова – Гамзата Цадасу – величиной. У него настолько богатый, сочный поэтический язык. Пленительный, чистый аварский… Так что своим языком он заслужил уважения. Но на самом деле у Гамзата Цадасы нет ни одного такого выдающегося произведения, которое мы могли бы предъявить перед читателем в качестве достижения.
– Тогда правильно ли будет сказать (не потому что мы сейчас с вами беседуем, а исходя из оценок разных специалистов), что на аварском языке, если брать современную поэзию, по сути есть только одна величина – Адалло?
– …Я об этом не думал ещё… А может так и есть? (улыбается)
Знаете, несмотря на то, что я всю жизнь занимаюсь поэзией, её силу, мощь я только в последнее время понял. Потому что я увидел, что поэзия начала опускаться, размягчаться, и вместе с этим и народ идёт всё ниже и ниже, а если бы у нас были такие поэты, как в XIX, XVIII веке, знаете, как поднялся бы дух народа! Я пришёл к убеждению, что народ воспитывает единственно – поэзия. И больше ничто. Когда поэзия падает – падают и нравы, падает всё, что считается возвышенным. А поэзия советского периода, вы же знаете… Знаете?! Она обогащать духовную сторону человека не могла. Что я хочу сказать? Поэзия почти сто лет занималась созданием идолов.
– Вы имеете в виду советское время?
– Да. Как, например, мусульманин до пророка Мухаммеда: идёт в лес, рубит дерево, берёт какой-то там кусочек дерева, делает из него топором что-то человекоподобное, ставит и говорит: ‘Это мой бог’. Встаёт перед ним на колени и просит: ‘Дай мне то, дай мне это…’. Понимаете? Поэзия советского периода – это была поэзия идолов. Пустых и ненужных. И поэтому она испарилась. Я имею в виду не российскую, не кумыкскую и не украинскую, а только аварскую поэзию. Ничего запоминающего от советского периода не осталось.
– Кажется, это отчасти можно распространить и на остальную советскую поэзию…
– Что-то от поэзии советской, скажем, кузнецовская, конечно, останется. Но в подавляющем большинстве советская поэзия – упадок.
– Из-за атеизма?
– Не сказал бы, что только из-за атеизма.
– А есть ли в современной русской поэзии те, кого вы цените?
– Мне только что в метро одна женщина передала стихи ‘Дагестанский старец. Посвящается Адалло’. Знаете, кто автор этих стихов? Отец Иоанн Блаженный (Береславский). Он, оказывается, целую книгу посвятил мне. И его секретарша, узнав, что я иду в редакцию, принесла мне эти стихи. Я и раньше читал стихи этого человека. Я в нём вижу чистейший родник, который постоянно бурлит – такая поэзия у него. Я с ним ещё не встречался, но знаю его. Когда у меня однажды спросили мнение о его поэзии, я сказал: ‘Поэзия вообще в мире повсюду пришла в упадок. Обновление начинается сейчас – вот с этого человека – Иоанна Блаженного’. Талантливейший человек.
Я прочитал книгу о нём и о Льве Толстом как мистике (очень хорошая книга моего друга Марата Иорданова, который живёт в Москве). Этот человек – Иоанн Блаженный – задумал помирить христианство и мусульманство. Благородно?
– Да. А вы думаете, это возможно?
– Но мечтать ведь можно? А почему нет? Коран с самых первых дней своего существования призывает христиан и иудеев соблюдать свою религию, а не извращённую неким апостолом Павлом, о котором Лев Толстой, кстати, очень много писал и презирал его.
– Льва Толстого самого многие верующие ‘презирают’.
– Презирают люди, которые ни в коей степени не доросли до него. Это действительно величайший человек. Очень люблю его.
– Больше Достоевского?
– Достоевский – это для меня как-то трудно (смеётся).
– Вы немало сказали по вопросам родного языка, культуры… А как, по каким критериям оценивать, к примеру, творчество Алисы Ганиевой, которая, будучи аваркой, пишет на русском языке?
– Для меня хоть еврейский, хоть немецкий, хоть английский языки – пиши на любом, лишь бы это было талантливо! Алиса Ганиева неимоверно талантлива. То, что она пишет на русском языке, мне ещё больше нравится. Я отношусь к её творчеству очень положительно. Это очень хорошо, что в нашей литературе есть такие молодые ребята. Кроме того, читая её ‘Далгата’, я вижу: она неплохо знает аварский язык. И я хочу у неё при встрече спросить, почему она не пишет на аварском. По-моему, она может.
Вообще, я считаю, пусть лучше человек – мой враг, но талантлив. У талантливого человека благородство не исчезает. Вместе с талантом в нём есть и благородство. А неталантливые люди, как правило, зловредные. Ничего не поделаешь. Я от этого очень много пострадал…
– Спасибо вам большое, что нашли время с нами побеседовать!
– Мне восемьдесят два года. Старикам, говорят, нужны свободные уши. Так что я нашёл свободные уши в вас (смеётся).
Беседу вели Вячеслав Огрызко и Евгений Богачков
Поэзия Иоанна Блаженного об Адалло и памяти Адалло
‘Когда читаешь отца Иоанна, то понимаешь, что только такая поэзия имеет будущее! Для меня это как знамение, как предзнаменование рождения новой поэзии. И она закладывается Блаженным Иоанном’.
Адалло
Тайные диалоги с Адалло
Мы издалека узнали друг друга – наглядно, физиогномически.
Из вечности на нас вылупились две сибирские медсестрички:
не перевязать ли ранки, прежде чем солдатам брататься?
Это надо же с миссией такой навязаться?
Хотя бы прежде с полвека в мощах отлежаться…
Огонь вышибло между нами, и свеча не погаснет,
сколько бы ни тушили ее други и врази.
Нас теперь двое, один за другого жизнь положит, если понадобится.
А тайные диалоги запечатлят типографские матрицы.
*
Хорошо. Под знаком Непорочного Начала
внутренняя прооперировано,
за пределы земли во время операции депортировано.
Нас двое в палате: я и Адалло. От зла очищены.
Адалло – от исламистского, я – от византийщины.
Просветлены. Царица Небесная простерта над обоими.
Бесполезно трофейные подсчитывать пробоины.
Не догнать нас. Ушли вперед на полстолетия.
Для поэта – радость, для мира – трагедия.
Кто угонится? Последователи не отстали бы.
А Царица на суде предоставит откровенное алиби.
Посмортем героя, Реквием по Адалло (выборка)
В поры въелась моцартовская ‘Лакримоза’.
На могилке свежие розы.
Вы звонили мне? —
Поздно.
Старая карга слепоглухонемая,
смертушка — я тебя отрицаю!
Оболгали на допросах, по судам затаскали.
После реквиема – пассакалия.
Герои – бессмертные, как бы их
ни путали с криминалом
по центральному телеканалу. —
Не до смерти христам великим и малым.
Дагестанский исламский христос Адалло —
оставайся. Не время шляться по усыпальницам,
Народ к воскресению просыпается.
Но еще не побеждено
мировое зло,
Адалло.
Доминанта зла только кажется.
Зло непременно накажется!
Потащат его на Секирку
за шкирку.
И блаженному старцу Адалло Алиеву
дары принесут от первопрестольного Киева.
Христиане с мусульманами
помирились постмортем —
сплошная радость последним аккордом!
Мощевой Адалло, помазанник ты мирровый,
вместе зло победим – мировое, надмирное.
Поэтику Доброты утвердим среди призраков сонных,
обреченных обывательством пробавляться с пеленок.
*
Исламский рыцарь на белом коне
один на один противостоит коллективной злобе.
Маски сдирает, приглядевшись к ним пристально.
Доброту защищает от зла самоубийственного.
Благословляет непобедимое подобрения рыцарство.
*
Переведи меня
с русского на дагестанский.
Ортодоксия ничем не отличается
от протестантства.
Перевод из настоящего в измерение прошлое.
И в будущее – тропою нехоженой?
Зло от земли не дальше, чем на полкилометра —
Утешительный Консоламентум.
Адалло замощевел в ароматах медовых
на источнике Животворящего Слова.
Стихов посыпался дождь –
один другого радостней.
Температура сердца +3000 градусов!
Возвращайся, Адалло, вечно юным
в родные пенаты –
зло по пути предприимчиво запечатай –
добрым молодцем, ясным соколом,
свет-светильником, добрым пророком!
На душе радостно. Выспишься, Адалло,
когда-нибудь после.
Строптивое лето миновало – богомильская осень!
Приходи. За стол сядем, беседу поведем
нескоротечную
о спасении погибающего человечества.
Вот и помирились ислам с христианством —
рыцарским братством!
Бог добр. Называй его хоть, как Мухаммед, Аллахом.
Я, Адалло, по тебе стаканчик слез ночью проплакал.
Возвращайся. Не время расслабляться в иномирии.
Героям, победителям зла – слава и кирие!
Памяти Адалло
Отче, препроводи
в путь последний героя.
В Лоне блаженных упои его, упокои.
Адалло – рыцарю, поэту-классику, мученику –
помирить христианство с исламом поручено.
Ноль религии – максимум животворной духовности.
Ну какие у небожителей порочные склонности?
Пооблобызались по-братски –
и за трапезу брачную.
Вместе победили перспективу
апокалиптически мрачную.
*
Постмортем героя –
не место отчаянию.
Пойте Венчальную и Величальную!
Герои игнорируют цементную усыпальницу.
Герои по воскресении просыпаются!
Ждут не дождутся радостной встречи.
От блаженства потеряешь дар речи.
И – за оду ‘К радости’ Шиллера.
Ни малейшей тоски и уныния.
Стал еще ближе на полста километров —
Торжествующий Консоламентум!
август – сентябрь 2015