©Иоанн Соловьиногорский
Из книги ‘Четыре музыкальных христа’, 2010г.
О Моцарте можно сказать: не проходил никаких земных посвящений – были сложены в его сердце до прихода на землю; не нуждался в просветлении ума – просветлен от рождения.
‘Бедный добрый старичок ядовит как травильный порошок, – думает Моцарт про пожилого композитора Урлауфа, пригласившего его к себе. – Наверно, очередной музицирующий дилетант’.
Урлауф встречает его сидя в кресле. Небрежно одет, рубашка туго натянулась на расслабленном животе. Длинные свинячьи уши, лицо обжоры и маленькие глазки… Но Моцарт читает в них столько доброты!
Вдруг ему становится жалко этого рифмоплета за клавиром.
Ну конечно, он пишет оперу по две ноты в день – ‘до’ сегодня, ‘си’ на следующей неделе, когда длительный запор сменится очистительной диареей после приема медицинского снадобья.
Еще, не дай бог, попросит деньги за редакцию…
Старичок раскланивается и по-девичьи кладет реверанс:
– Помилуйте, какая честь приветствовать вас в моем доме, ваше сиятельное величество, король музыки!
– Если только придворными считать мышей, пауков и тараканов, коих я чувствую и коих, предполагаю, – Моцарт скептически смотрит на неприбранную постель с грязноватой простыней, – великое множество в вашем диване.
– Вы правы…
У Моцарта сжимается сердце. ‘Нет, я пришел сюда не по долгу, не по чести – по любви’. Старичок его искренне любит. Этот человек органически не способен творить зла. И потому наш обожаемый Отец хочет прийти ему на помощь.
Урлауф в смущении. Он достаточно умен, чтобы понимать свое убожество по сравнению с великим Вольфгангом Амадеем, к которому обращается в беседе не иначе как ‘Ваше превосходящее величество, царь и фараон мирового музыкального Египта’.
– Почему же Египта, а не Олимпа? – усмехается Моцарт. Урлауф в ответ приводит какой-то юмористический довод…
Наконец доходит дело до партитуры. Моцарт берет в руки увесистый фолиант:
– Сколько вы работали над этим ‘шедевром’?
– О, мой господин, чуть больше года.
– Я справился бы за две недели…
Моцарт читает музыку – нет, не с листа и не наизусть – насквозь с первой до последней ноты. На какой-то трехсотой странице он обнаруживает мелодию, заинтересовавшую его. В этом что-то есть… О, великолепно! Он сам, разумеется, написал бы в другом ключе, но не обижать же старика.
Склеротический чудак наверняка хотел бы предложить оперу в Венский оперный театр вслед за последней постановкой Глюка. Он готов прождать несколько лет, только бы его христианский водевиль под идиотским провинциальным названием состоялся. Хотя бы в качестве одноразовой премьеры. Он готов выложить последние деньги, чтобы после спектакля выйти на сцену, раскланяться перед публикой и принять хотя бы несколько комплиментов за предпринятый им великий труд. Ведь не спал сотни ночей, как мать ребенка вынашивал каждую арию…
Моцарт читает все это, переводя взгляд от клавира к Урлауфу.
– Впрочем, в вашем сердце звучит другая музыка, прекраснее этой. Почему бы вам ее не запечатлеть?
Тот потрясен:
– Как ‘другая’?
– Я ее слышу. Понимаете ли вы? Я слышу музыку внутренних замков своего собеседника.
‘Он гений! – думает Урлауф. – Ничего подобного мир не знал. Он будет жить недолго, конечно. Его будут гнать как Христа, убьют, а потом объявят классиком и музыкальным богом’.
– Сколько вам лет?
– О, совсем немного, всего лишь несколько тысяч, – отвечает Моцарт. – Ведь человек выглядит не на столько, сколько прожил, а на сколько сам себя ощущает, не так ли?
Моцарт начинает играть заинтересовавшую его мелодию. Прочее милосердно игнорирует, чтобы не огорчать старика язвительными замечаниями. Урлауф между тем ждет его оценки как суда божьего.
Моцарт всматривается в текст: так что там – ‘ми’ или ‘фа’ второй октавы? Не понять.
– Бог ты мой, да тут и разобрать-то ничего нельзя…
У Урлауфа дрожащий старческий почерк. Половину нот нельзя разобрать. Моцарт не выносит неточности в музыкальном тексте, считая ее небрежением к персоне, которой надлежит прочесть музыкальную рукопись. К тому же он обнаруживает элементарные ошибки в композиции…
Но старичок ему чем-то мил. Что-то бесконечно трогательное есть в нем самом и в его уродливом музыкальном детище.
Несколько раз Моцарт нарывается на отвратительные диссонансы, и по его лицу проходит мучительная гримаса. Нет, он не будет напрягаться ради этого старого плешивого шалопая-графомана. К тому же – о-ля-ля! – старичок засыпает. Уронил голову на грудь, потихонечку похрапывает…
Моцарт начинает импровизировать.
– Что это? – просыпается Урлауф. – Моя опера?!
– Разумеется, – говорит Моцарт. – Вариации на тему вашей оперы.
Он проигрывает едва ли не полклавира, затем повторяет. Но от оригинала не остается почти ничего. А старик слушает и думает про себя: ‘Не верю своим ушам. Неужели я сочинил такую прекрасную музыку? Или этот благородный гений на ходу улучшает мой дилетантский манускрипт?’
– Какого счастья я сподобился, – выжимая из себя благодарную улыбку, говорит он, – слушать импровизацию самого Моцарта! Должно быть, опера моя не стоит внимания. Я даже не буду предлагать ее в театр.
– Что вы! – говорит Моцарт. – Она великолепна.
Он встает, пританцовывая, напевает какую-то мелодию и опять садится за клавир…
*
– Сегодня самый прекрасный день в моей жизни, – говорит одинокий старичок свояченице. Та открывает дверь, что-то ворчит и предлагает ему теплую примочку к голове.
Он хотел что-то подарить Вольфгангу Амадею, какую-то дорогую картину… но того уже и след простыл. Моцарт показался ему небесной птицей, впорхнувшей в его дом и так же внезапно исчезнувшей через открытую форточку в окне…
Урлауф садится за увесистый письменный стол из красного дерева и пишет письмо своему другу.
‘Моцарт еще гениальнее, чем я думал. И как благороден! Я видел презрительную мину на его лице: что-то вначале раздражало его. Но затем он начал гениально импровизировать, и я не мог узнать свою музыку. Неужели я мог написать нечто столь прекрасное? Душа моя настолько воспарила, что я, представьте, заснул! и, должно быть, захрапел, поскольку, дорогой друг, отличаюсь крестьянско-солдатским храпом. Моцарт деликатно коснулся моего колена. Я пробудился и продолжал слушать очаровательные звуки его игры.
Нет, это была не моя опера. Моцарт ее преображал. Но он, казалось, играл исключительно из любви ко мне. Он хотел доставить мне удовольствие.
Вы удивитесь, мой дорогой друг, но я больше не хочу видеть мою оперу на подмостках. Я не хочу никакой славы у современников и потомков.
Целый год днями (и особенно ночами) я мучился только ради того, чтобы великий Моцарт пришел ко мне и сделал гениальную импровизацию из моих сереньких ариетт!
Знаете, друг мой, Моцарт передал мне что-то из своего бесконечно щедрого и премудрого сердца. Забыть его импровизацию невозможно. Я давно не помню ни одной ноты своей оперы, а его импровизация осталась со мной. Я повторяю ее своим внутренним слухом, и до самого смертного часа буду помнить каждую ноту из его игры – настолько глубоко она запечатлелась во мне’.
*
‘На его лице, – запишет Моцарт в своем дневнике, – я увидел тень смерти и решил немного его позабавить. Я играл с любовью и юмором, и старичок, сам того не понимая, откликался не столько на музыкальные пассажи, трели и мелодии, сколько на проявленную к нему сыновью нежность. Я играл какую-то из своих ненаписанных опер’.
‘Вы не поверите, – пишет он в письме одному из своих друзей, – за два часа импровизации я сочинил целую оперу. Я ее услышал. Нет, это был не улучшенный вариант бездарного письма старичка Урлауфа. Это была опера с каким-то прекрасным названием. Я когда-то написал ее и позабыл – и вот память воспроизвела ее почти нота в ноту.
Повторить, искренне скажу Вам, уже не смогу. Но в слегка измененном виде запечатлю лучшие из этих мелодий в квартете, к которому собираюсь приступить на днях…’